ЗА ЧТО РУССКИЕ «СКИФЫ» НЕ ЛЮБИЛИ ЕВРОПУ

…нашей душе несвойственна эта среда, она не может утолять жажды таким жиденьким винцом: она или гораздо выше этой жизни, или гораздо ниже, — но в обоих случаях шире.
Александр Герцен

Над нами варварское небо, и все-таки мы эллины.
Осип Мандельштам. 1918

Оды варварам

В воздухе Серебряного века витала, постепенно сгущаясь, идея о варварах, обладающих свежей силой, мощью, энергией; они придут и уничтожат одряхлевший старый мир, прежде всего Европу. Поэты ждали и призывали этих благородных варваров, не тронутых западной цивилизацией. А то и отождествляли себя с варварами. Это могли быть гунны, номады, скифы – неважно, любые «низшие стихии», если воспользоваться выражением Владимира Соловьёва. О низших стихиях пели Бальмонт, Брюсов, Вяч. Иванов, Гумилёв…. Так что возникновение группы под названием «Скифы» в 1916 году было откликом (возможно, даже несколько запоздалым) на дух времени.

Организатором, лидером и мотором группы был харизматичный Иванов-Разумник, историк литературы, литературный критик и — идеолог левых эсером (но не член партии). «Звездой нам пел в тумане / Разумниковский лик», – восторженно восклицал Есенин. Еще в 1912 году, после поездки в Берлин, Иванов-Разумник поставил под своей статьёй « Человек и культура (Дорожные мысли и впечатления)» подпись «Скиф». В статье этой он критиковал европейскую – буржуазную! — цивилизацию как неистинную, «внешнюю культуру» И предрекал: «строй подобной жизни неизбежно будет разрушен».

Во многом он наследовал Герцену, назвавшему себя «скифом» в «Былом и думах»: «Я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание—возвещать ему его близкую кончину».

Состав группы не был строго определён. В орбите «Скифов» оказывались – с разной степенью вовлеченности — Андрей Белый, Блок, Брюсов, Замятин, Ремизов, Пришвин, Есенин, Клюев… (перечень далеко не полный.). Не было у группы и сколь-нибудь четко выстроенной идеологии. Общая мировоззренческая установка зиждилась на известной оппозиции Иванова-Разумника: интеллигент против мещанина, или святое безумие против благоразумия, или бездники (от слова «бездна») против людей порядка.

Отсюда основные темы скифства: «варварский максимализм» («дух Компромисса — Сатана!»); «вечная революционность». Все это хорошо рифмовалось со строками Андрея Белого «Покоя ищешь ты? Покоя не ищи…» и Блока «И вечный бой. Покой нам только снится». А также с эсеровским лозунгом «В борьбе обретёшь ты право своё!».

Была установка на народность, тоже понимаемую поэтически — как упование на мудрость земли и силу народного духа, которые противостоят железу — западной цивилизации, — но не отталкивают западную культуру. «Нам внятно всё…» Идеал – сопряжение культурных вершин и народных глубин.

В проекции на внешний мир оппозиция Иванова-Разумника мыслилась как Восток против Запада, юная – скифская – Россия против склеротической – мещанской — трезвой и плоской Европы. («мещанство — окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие», — говорил Герцен.) Считалось, что Россия должна быть посредником между Востоком и Западом, «третейским судьёй»(по выражению Владмира Соловьёва). Примечательно, что неизданная статья Герцена «Опять в Париже» 1848 года будет в 1917 году опубликована в 1-м сборнике «Скифы» наравне с текстами живущих авторов – её антиевропейский пафос оказался ко времени и месту.

Притом у Иванова-Разумника критика Запада всё-таки не тотальна: И не столь категорична, как у Герцена, да и у некоторых «скифов». Например, у Клюева — особенно во время войны, но без различения союзников и врагов России: «Сгинь Запад — Змeя и Блудница, — /Наш суженый — отрок Восток!»; «В стороне, где солнышко ночует /Народилося железное царство /Со Вильгельмищем, царищем поганым»;
«Драконовой лапой Европа /Сплетает железную сеть»…

Считая Мировую войну «купеческой» (то же по сути, что и империалистическая), Иванов-Разумник притом выступает против агрессивной антигерманской риторики, в которую, как и Клюев, впадают в это время многие литераторы, называя Германию «подругой Сатаны», «позором земли», немцев — «наглыми дикарями», «сатанинскими собаками» и т.д. (Впрочем, так же клеймят противников и в других странах,)

С одной стороны, лидер «скифов» говорит: «Два врага стоят лицом к лицу: русский, “скиф” и европеец “мещанин”, новая Россия и старая Европа». С другой, — признаёт, что и на Западе «есть мощные ростки новой культуры, и у нас есть доспевшие плоды приличной цивилизации, есть „скифы» и в Европе, есть „европейцы» и в России» А главное — у «скифов» и у подлинных эллинов общий враг — это «всесветный Мещанин», скрывающийся под личиной эллина. (Но «стрела Скифа — его не минует».)

«Скифы» жестко отделяют культуру от цивилизации еще до «Заката Европы» (1918; 1922) Шпенглера и, скорее всего, опираясь на Канта. «<…>на Западе есть цивилизация; западной культуры в нашем смысле слова нет», — утверждает Андрей Белый уже в 1911 году.

Воспринимая Европу как угасающую, немощную культуру, а Россию как юную и сильную (пусть и варварскую), «скифы» и в этом оказываются впереди Шпенглера. — у них за спиной русский XIX век, не один Герцен, но и Н. Данилевский, И. Киреевский, Достоевский и другие.

В представлении «скифов» Россия отличается от Европы не только молодостью, но и максимализмом. «Когда варвар <…> попадает в Европу— слишком велики его требования к ней, чтобы она могла его удовлетворить, — говорит Иванов-Разумник, — <…> нет удовлетворения в полудостижениях, в полу-совершениях. В этом наша сила и наша слабость» (см. эпиграф из Герцена).

В 1917-м Россия для «скифов» уже не посредник между Востоком и Западом, а мессия: «Да, на Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир», — обещает Иванов-Разумник.

То же самое у Андрея Белого:

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия —
Мессия грядущего дня!
(Август 1917-го)

Между irratio и ratio

Из всех «скифов» Андрей Белый — самый ярый антиевропеец, может быть, даже более ярый, чем Клюев. Задаваясь вопросом «Восток или Запад?», он в итоге отвечает: оба хуже — «Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным давно разложился!» («Симфония (2-я, драматическая)», 1902). Восток для него слишком безумен, иррационален, Запад слишком разумен, рационален… Но Западу от Белого достаётся куда больше, чем Востоку.

В его письмах из путешествий 1911 года сплошные антиевропейские инвективы. Он называет европейцев «палачами жизни». И более того: «европеец — слишком часто умытая свинья в котелке с гигиенической зубочисткой в руке». Он провозглашает: «Ура России! Да погибнет мёртвая погань цивилизации!». И призывает: «мы, слава Богу, русские — не Европа; надо свое неевропейство высоко держать, как знамя».

Он и держит. Роман «Петербург» (1913) насквозь пронизан презрением к европейскому ratio. Тон задаётся уже в ёрническом Прологе, исполненном в гоголевских интонациях: «Невский Проспект прямолинеен (говоря между нами), потому что он — европейский проспект; всякий же европейский проспект есть не просто проспект, а (как я уже сказал) проспект европейский, потому что.. . д а . .. Потому что Невский Проспект — прямолинейный проспект .Невский Проспект — немаловажный проспект в сем не русском — столичном — граде».

Присутствует в романе и тревога о том, что Восток и Запад соединятся в сатанинском союзе, чему начало положил Пётр I. И направлен этот союз будет против России, Уже смешан в Петровом граде монголизм с европеизмом: у сенатора Аблеухова, олицетворяющего петербургскую — европейскую! – государственную бюрократию, предок – монгол или туранец (для Белого в данном случае это одно и то же). Зовут сенатора «Аполлон Аполлонович», что отсылает к Аполлонию, референту антихриста в соловьёвских «Трёх разговорах», он тоже полуевропеец, пролуазиат.

Со временем антиевропеизм Белого принимает новые, причудливые черты. В «Кризисе жизни» (1916) он во весь голос кричит о дикарстве, всё сильнее пропитывающем культуру Европы, она уже «стала мулаткой»: «нас обманывал п а п у а с, утверждая, что он — европеец: и мы — ему верили? и танцовали мы — кэк-уок, негрский танец? и “кэк-уоком”: пошли мы по жизни». И призывает: «Негр уже среди нас: будем твёрдо… арийцами». Кроме того, он боится китайцев.

Позже, в книге «Одна из обителей царства теней» (1925), Белый с той же страстью будет обличать нравы Берлина, в котором провёл три года (1921-1923). Теперь неевропейство Белого только усугубилось, он сыплет проклятиями: «О петля и яма тебе, буржуазный Содом!». И сокрушается: «<…> неужели же прямые наследники великой немецкой культуры – ее музыки, поэзии, мысли, науки – теперь одушевляемы не зовами Фихте, Гегеля, Гете, Бетховена, а призывом фокстрота». Танец этот каким-то образом связывается у него фашизмом. ( Кстати, сам он любил и умел танцевать, особенно как раз фокстрот; к тому же, увлекался эвритмией Штейнера.)

Александр Блок, как и Андрей Белый, испытал разочарование в Европе во время путешествий; его критика выражалась менее взволнованно, но не менее категорично. «Я (мы) не с теми, кто за старую Россию (Союз русского народа, сюда и Розанов!), не с теми, кто за европеизм (социалисты, к.-д., Венгеров например), но — за новую Россию, какую-то, или — за «никакую». Или ее не будет, или она пойдет совершенно другим путем, чем Европа <…>» (1909).

Он признаёт, что у Европы есть нечто такое, чего недостаёт России, а именно форма. «Европа должна облечь в формы и плоть то глубокое и все ускользающее содержание, которым исполнена всякая русская душа» (1909). Ему нравится прошлое Европы, дворцы, церкви, музеи, парки, и совсем не нравится настоящее, «отвратительный дух этой опоганенной Европы».

«Флоренцию я проклинаю <…> за то, что она сама себя предала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. <…>»;

Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!
(«Флоренция», 1909)

От этого несоответствия Блок по-настоящему страдает: «Путешествие по стране, богатой прошлым и бедной настоящим, — подобно нисхождению в дантонекий ад».

Во время войны Блока безмерно раздражает поведение союзников: «Сейчас самые большие врали (англичане, а также французы и японцы) угрожают нам, пожалуй, больше, чем немцы. <…> Нам надоело, этого Европа не осмыслит, ибо это просто, а в ее запутанных мозгах — темно. Но презирая нас более чем когда-либо, они смертельно нас боятся <…>Мы ведь плотина, в плотине — шлюз, и никому отныне не заказано приоткрыть этот шлюз «в сознании своей революционной силы» (из письма матери от 2 мая 1917 года).

Окончательно оформляется отношение Блока к Европе и европейцам к 1918 году, что связано прежде всего с переговорами, которые Советская Россия вела в Брест-Литовске. Поэт гневается и на противника: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй»,- . и на союзников: «Артачься, Англия и Франция». «Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины.<…> Мы — варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары». Это записи от 11 января 1918 года. Скоро будет написано стихотворение «Скифы» — «манифест русского поэта, направленный на Запад, в лицо Европы», по слову Иванова-Разумника. Кроме того, это идеальный манифест «скифов», в котором сошлись воедино мысли и настроения участников группы (вне зависимости от того, какими тропами они бродили).

Стихотворение «Скифы» часто сравнивают с циклом Блока «На поле Куликовом» (1908), однако на самом деле оно contra и самому циклу, и Владимиру Соловьёву, которому поэт тогда следовал. Эпиграф из соловьёвского «Дракона» стоит перед пятым стихотворением цикла: «И мглою бед неотразимых/ Грядущий день заволокло». Это о т.н. желтой опасности, исходящей от азиатских орд, – о Драконе, которому противостоит Зигфрид, то есть Европа.

Предпослав «Скифам» (несколько изменённый) эпиграф из другого стихотворения Соловьёва, Блок выступает теперь с позиций Дракона и против Зигфрида — против Европы. От роли третейского судьи, о которой говорил Соловьёв, его ученик отказывается: «Но сами мы отныне вам не щит…». И если у Соловьёва участь России незавидна– «и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамён», — то у его ученика, по смыслу «Скифов», незавидна участь Зигфрида.

Русские европейцы

Полная противоположность Андрею Белому и Блоку в отношении к Европе «скиф» Валерий Брюсов, русский европеец, или, по выражению Марины Цветаевой, скифский римлянин. Он действительно был по преимуществу европейцем хотя и, случалось, призывал гуннов («На нас ордой опьянелой/ Рухните с темных становий»), добавляя в призыв ноту ликующего самопожертвования:: «Но вас, кто меня уничтожит,/ Встречаю приветственным гимном» (1904). Или выступал от имени скифов – как в 1900-м году: «У коней развеваются челки,/ Мы опять летим на добычу», так и в 1916-м: «Мы ужасали дикой волей мир,/ Горя зловеще, там и здесь, зарницей» — это из стихотворения, опубликованного в 1-м сборнике «Скифы» (1917)

На самом деле Брюсову были дороги не варвары, «Конечно, и в варварстве, как во всем в мире, есть своя прелесть, но я не колеблясь поставлю скорострельную пушку для защиты Эрмитажа от толпы революционеров». Более всего ему была дорога Европа и вся её культура, которой, как он считал, грозит опасность с Востока. Он верил: «Миновали времена междоусобных войн европейцев между собой». Настало время состязания рас, что может повлечь за собой более серьёзные последствия, вплоть до гибели Европы.

В двух статьях, написанных с большим перерывом – одна в 1905 году, в связи с Русско-японской войной; другая – в 1913-м, в связи с Балканской войной, — Брюсов говорит об одном и том же: «панмонголизм и панисламизм – вот две вполне реальные силы, с которыми Европе скоро придется считаться. Третья такая сила должна зародиться в черной Африке… <…> В опасности окажутся наши лучшие достояния, и Шекспир, и Рафаэль, и Платон, которых захотят заменить стихами Саади, картинами Утомаро, мудростью Конфуция».

В стихах так:

Мы вскормлены у разных грудей,
Единой матери сыны.
Того, кто мчится на верблюде
Не наши колыхают сны,
…
За всё, что нам вещала лира,
Чем глаз был в красках умилён,
За лики гордые Шекспира,
За Рафаэлевых мадонн, —
Должны мы стать на страже мира,
Заветного для всех времён!
(«Проснувшийся Восток»,1911)

В то же время Брюсов считает, что Европа должна отказаться от европейского высокомерия — должна понять и принять существование других культур:

Им чуждо то, что нам священно,
Они не знали наших слёз;

Но:

и мы смеялись дерзновенно
Над прелестью ширазских роз.

С началом Мировой войны Брюсову приходится делать выбор – между Европой и Европой. Он, естественно, выбирает Антанту и с чувством превосходства обращается к Германии:

И что же! священный союз
Ты видишь, надменный германец?
Не с нами ль свободный француз,
Не с нами ль свободный британец?

Таков его ответ на вопрос: «Мы кто в этой старой Европе?» («Стары вопрос», 1914) .

Правда, в черновиках останется нечто иное:

Во дни великого страдания,
Когда любой рассвет кровав,
Тебе я приношу, Германия,
Венец непобежденных слав… (1915)

После Октябрьской революции геополитическая карта мира радикально меняется. Меняется и мировоззрение Брюсова – в сторону интернационала: «Мир раскололся на две половины:/ Они и мы! Мы — юны, скудны, — но/ В века скользим с могуществом лавины,/ И шар земной сплотить нам суждено!/ Союз Республик! В новой магистрали / Сольют свой путь все племена Европ,/ Америк, Азий, Африк и Австралий,/ Чтоб скрыть в цветах/ былых столетий гроб» («Магистраль», 1924).

Еще более интересный – парадоксальный! – случай Евгения Замятина. Современники называли его «тамбовский англичанин», «лебедянский европеец», «сэр Замятин» и т.п. Действительно, пребывание в Англии (там он полтора года, 1916 — сентябрь 1917, строил русские ледоколы) вроде бы сделало из него англичанина. Это касалось и манеры держаться (спокойствие, невозмутимость), и манеры одеваться (подчеркнутая элегантность), и манеры письма («изящно, остро, со скептической усмешкой», по слову Горького).

При этом Замятин оказался самым скифским «скифом» из всех. Он даже спорил с Ивановым -Разумником, упрекая того в отречении от скифства. Для Замятина, более всего ценившего еретиков, бунтарей, вечных революционеров, не могло быть последней революции, поэтому он не принимал поведения большевиков после Октябрьского переворота. Иванов-Разумник, наоборот, оставался пока еще с большевиками (как и левые эсеры).

Во 2-м сборнике «Скифы» (вышел в декабре 1917-го, но датирован 1918-м годом) было опубликовано «Слово о погибели Русской земли» Алексея Ремизова, в котором тот оплакивает душу России — Русь, погубленную Октябрём. «Родина, мать моя униженная. Припадаю к ранам твоим, к запекшимся устам, к сердцу, надрывающемуся от обиды и горечи, к глазам твоим иссеченным. — Не оставлю тебя в беде твоей, вольную и полоненную, свободную и связанную, святую и грешную, светлую и темную. — Душу сохраню мою русскую, с верой в правду твою страдную».

В статье «Две России», опубликованной на тех же страницах, Иванов-Разумник разносит «Слово…» в пух и прах — за то, что Ремизов, будучи «исконным “старовером”», не приемлет вообще никакой революции и поэтому выступает против Октябрьской революции.

Замятин в статье под названием «Скифы ли?» (Мысль. 1918. Сб. 1. подпись: Мих. Платонов) называет Иванова-Разумника «революционным трибуналом», который никак не может принять того, что «Ремизов не пал ниц перед победоносцами». Но «<…> если скиф оказался в стане победоносцев, в упряжке триумфальной колесницы, то это — не он, не скиф, и нет у него права носить это вольное имя». Замятин бьёт Иванова-Разумника его же козырем, показывая, что Октябрьская революция, победив, омещанилась. А «для всякого мещанина — всего ненавистней непокорный, смеющий думать иначе, чем он, мещанин, думает».

В этом же 2-м сборнике «Скифы» опубликована повесть Замятина «Островитяне», результат его английских впечатлений. В некоем городке люди живут строго по расписанию и думают строго по регламенту, предписанному «Заветом Принудительного Спасения». «Завет» сочинил викарий Дьюли, он уверен : «<…> мы — каждый из нас — должны гнать ближних по стезе спасения, гнать — скорпионами, гнать — как рабов». Самый убедительный аргумент в деле спасения – казнь «инородного тела», нарушающего расписание и регламент. Эту резолюцию викария жители городка принимают единогласно, с криками «cheers» в его честь.

Написанную на основе «Островитян» пьесу «Общество Почетных Звонарей» «возмущенно отказались ставить в Англии, потому что англичане увидели там себя, как в зеркале, может быть, кривом», — говорил Замятин в интервью для «Les Nouvelles Litteraires» (1932).

К «Островитянам» примыкает «английский» рассказ Замятина «Ловец человеков» (1918), в котором действуют такие же люди-автоматы. И правильный, живущий строго про расписанию мистер Краггс охотится в парке на влюблённые парочки и взимает с них дань. А вокруг всё неживое, ненастоящее — металлическое, чугунное, «гигантский каменный фаллос Трафальгарской колонны», «цилиндры, слоно-автобусы, Роллс-Ройс, автоматическое солнце…» Замятин считал и душу европейца «механической, опустошенной».

Спасение слабых должно быть «математически-неизбежно, понимаете — математически?» — это убеждение помешанного на власти викария находит своё полноценное воплощение в Едином Государстве романа «Мы» (1921). Роман этот, говорил Замятин, «протест против тупика, в который упирается европейско-американская цивилизация, стирающая, механизирующая, омашинивающая человека <…> этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого». Однако и советская критика 1920-х годов, и антисоветская, и постсоветская предпочитали видеть в романе лишь памфлет на большевистскую Россию, на социализм и коммунизм. Мало кто обращал внимание на схожесть фабулы романа с фабулой «Островитян», на викария Дьюли, воплотившегося в Благодетеле, на совпадение деталей. И на то, что математическая расчисленность всего чего угодно русской жизни не очень свойственна.

В романе подвергается сомнению рационализм Просвещения, с его соблазном беспредельного доверия к разуму (к простейшим аксиомам, принимаемым за последние истины), идея Герберта Уэллса о переустройстве жизни на основе ratio и замены – в едином Мировом Государстве – беспорядка порядком. Самый страшное, когда рациональные выкладки, замешанные на похоти власти, претворяются в жизнь: «Глухой вой: гонят в город черный бесконечные единицы, чтобы силою спасти их и научить счастью».

…Не было уже группы Скифы», не было скифской академии Вольфилы, всё закончилось в 1924 году. И кажется, один только Замятин оставался верен идеям скифства. Своё главное скифское слово о собирался сказать в задуманной тетралогии «Скифы», но успел осуществить замысел лишь частично – в трагедии «Атилла» (1927) и в незавершенном романе «Бич Божий» (1928–1937), Его привлекала личность владыки Великой Скифии, чьё имя он писал по-своему; различия между гуннами и скифами он не делал. Главное, что его занимало, это «дошедшая до предела своего развития, построенная на рабстве, состарившаяся римская цивилизации», в которой он (как и другие «скифы») видел черты Европы ХХ века.

Удивительно, но трагедия «Атилла» (как и роман «Мы») была понята с точностью до наоборот: «Замятин всей душой с Западом. Он всей душой против большевиков-варваров и вся его пьеса – это тоска по гибнущему Западу», — говорил представитель цензурного ведомства на обсуждении пьесы на худсовете Ленинградского БДТ (15 мая 1928 г). В защиту «Атиллы» выступил Горький: «Пьесу Е. И. Замятина я считаю высоко ценной и литературно и общественно. Ценность эту вижу в том, что гунны во главе с Атиллой идут крушить Рим, как государство, фабрикующее рабов», — но это не помогло.

Над романом «Бич Божий» Замятин начал работать в СССР и продолжил в эмиграции, в Париже. Идея была прежней: «Западная культура, поднявшаяся до таких вершин, где она уже попадает в безвоздушное пространство, и новая, буйная, дикая сила, идущая с Востока, через наши скифские степи». Рассказывая о детстве и юности Атиллы, Замятин связывает своего героя со славянством: родился он на берегу реки Атиль, которую потом назовут Волгой. И главное — о соплеменниках Атиллы «знали, что они живут совсем по-другому; чем все здесь, в Европе, что у них зимою все белое от снега, что они ходят в шубах из овчины, что они убивают у себя на улицах волков — и сами как волки…»

***

В отношении к Европе «скифами» двигала прежде всего тоска по утраченному идеалу. Им было трудно смириться с тем, что между их представлениями о стране творцов и мудрецов — о некой Касталии — и обыденной жизнью европейцев – пропасть. Но не только. Они чуяли опасность, угрозу, таящуюся в Европе. «…там, на Западе, нависают тучи все чугунней — и скоро грохнут на головы вниз, буйно хлынут воды, смоют старые дома и государства»,- предупреждал Евгений Замятин в предисловии к роману «Мы». И ведь грохнуло.
____________________________________________

Статья написана на основании доклада, который был прочитан 14 мая 2022 г. на Международной научной конференции «Расцвет и падение петровско-пушкинской России: от Серебряного века к Пролеткульту (рубеж 19-20 вв. — 1922 гг.)», проводимой Международной лабораторией исследований
русско-европейского интеллектуального диалога НИУ ВШЭ.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>